А как же их дети, рождённые в законном браке? А законные супруги, достойно, верой и правдой ждавшие своих мужей с фронта? Видите, как всё не просто? Поди, разберись в каждом конкретном случае, сложном и не однозначном, путаном-перепутанном…

Валерий Аршанский

ГЛУХЕНДРЯ

Рассказ

Двугорбые горы на востоке проступали иссиня-чёрными великанами, пока не забрезжил над ними слабый солнечный цвет; едва тронул он оранжевой кистью очертания далёкого «верблюда», как всё стало на свои места — и заросшие лесной красой, но не такие уж исполинские и не такие уж безоглядные возвышенности, и холодные, серые, густые, все ещё непроглядные после ночной темноты низины на западе. Обозначились в зубчатой чаще и приземистые домишки (или правильно их назвать по- здешнему, сакли?), уступами оседлавшие горы по замысловатой траектории.

Лиловая осень монотонно кропила мелкими дождичками безответную каменистую почву, а незримые художники, аккуратно прикасаясь к природным мольбертам, тонкой кистью наносили на листву мазки позолоты, охры, багрянца, превращая в клокочущий весельем бразильский карнавал строгих, как британские часовые у посольских ворот, дубовых великанов с их непомерными ветвями-ручищами и песенные березняки. Небеса зябко кутались в плотное перкалевое покрывало. И медленно, степенно, величаво в уютное межгорье вплывал задумчивый спутник осени — сизый туман. Фантазёры могли легко разглядеть в его причудливой конфигурации что угодно: кто кавказскую бурку, кто прокурорскую мантию, кто полы солдатской шинели. А вот поэт увидел иное: синий туман, похожий на обман. Как бы это себе представить?

Анна Тимофеевна, не изменяя многолетней привычке, и здесь, в санаторной палате, стоя у распахнутого окна в просторной майке и спортивных шароварах, заученно разминала кисти рук, стопы, шею, не прислушиваясь к голосу радио, тихо бубнящего в это же самое время наставления по утренней гимнастике, а следуя своей методе, которую сама придумала, прочно усвоила и которой привыкла доверять безоглядно, как пилот летательному аппарату. С годами организм выработал настолько точный внутренний калькулятор, что и никакая арифметика не требовалась, тело само безошибочно определяло ритм начала и окончания упражнений.

Руки на затылок, поворот влево, теперь вправо, наклон вперёд, назад! Меняем положение рук, поворот вправо, поворот влево, голову назад, вперёд…

Вновь всплыло перед глазами смуглое личико девушки, облачённой в местный наряд, её умоляюще сложенные на груди руки. (Как, интересно, теперь называются культорганизаторы, раньше это были воспитатели, пионервожатые…).

— Анна Тимофеевна, миленькая! Может быть, всё же придёте, ой, что я говорю, приедете к нам? Мы хорошую машину организуем, и отвезём, и привезём. Ребята вас так ждут! Как узнали? Только не выдавайте: на ресепшн сообщили, что в гостях легендарная Лебедева Анна Тимофеевна. Нашим выпускникам в этом году наверняка тема о войне достанется, вы так им поможете своими воспоминаниями…

Анна Тимофеевна, ссылаясь на осипший голос, (хорошо хоть миниатюрные наушнички слухового аппарата успела замаскировать под волосами), скачки давления, общее недомогание пыталась уклониться, вежливо отговориться от настойчивого приглашения большеглазой говоруньи. Но милая собеседница, точно сошедшая со знаменитого портрета «Девочка с персиками», фруктом оказалась не по возрасту решительным, настойчивым, никак не желающим уступать.

— Анечка Тимофеевна, ну, пожалуйста! Вы же прекрасная рассказчица, моя мама плакала на той передаче, в день Победы, когда вам космонавты букет белых роз подарили, а сын и внучка — пуховую шаль… Мы в библиотеке большой стенд соорудили, приедете — увидите, собрали всё — всё о вас, а в центре ваша книга «Мы были добровольцами» и большая фотография, ребята с экрана телевизора сняли…

Вспомнила! Эта девушка, Оля, заведует школьной библиотекой, она же говорила…

«…И множество набежавших татар вступило в смертельную схватку с русскими служилыми людьми…» Господи! Каким пугающим басом прорвало вдруг телевизор за стеной…

— Олечка, а вы знаете, сколько мне лет? Как воспримут ваши школьники, что вместо нарумяненной, накрахмаленной красотки в пилотке, к ним пожалует бабушка — седая, сгорбленная, с палочкой и в очках, — всё ещё пыталась слабо сопротивляться Анна Тимофеевна. Но упрямая креолка явно здешних, кавказских кровей, оставалась твёрдой, непреклонной, не шаткой, как бывший её комбат Малюков, так и не сдавший в боях под Купянском понтонный мост фрицам.

— У нас прекрасные, воспитанные ребята, — увещевала гостью нарзанного края Олечка. — Представляете, пригласили мы на «Школьную панораму» Пичужкина Якова Осиповича, он в городе пищевым комбинатом заведует. Мужчина знаете, весь такой, импозантный, весь в кольцах и перстнях, но у него, что ни слово, то табу для детей и дам… Стал он рассказывать о своём производстве, мы с напарницей скрылись за книжными стеллажами, давимся смехом, угораем, а ребятам каково? Но сидят молча, правда, переглядываются, перемигиваются, губы покусывают… А Пичужкина понесло. Он такие перлы выдаёт: «На нас, пищевиках, все ваши животы держатся…» Потом, я запомнила, ещё один прикол: «Если на столе запендряка, то и мужик — бяка». Вот что такое «запендряка», Анна Тимофеевна? И я не знаю. А Пичужкин молодец, где только может очки набирает, в депутаты собрался баллотироваться…

Всё ещё продолжая встряхивания кистей рук, стоп, наклоны влево — вправо, Анна Тимофеевна вела незримый бой сама с собой: идти — не идти. «Восемьдесят с хвостиком, куда тебе к детям, запендряка?». «А что, лучше, если деточки на бездарных фильмах о санитарках с маникюром представление о войне получают?» «Твоё какое дело? Умнее Лимонадного Джо хочешь быть? Он рот не закрывает, только и льёт патоку о перестройке да гласности в безалкогольном обществе. Обрыдло уже слушать его сладкие напевы. Всё откровенничает, что он бывший тракторист. А физиономия — сытого булочника. Златоуст!»

Анна Тимофеевна, переходя к водным процедурам, всё продолжала спор, думая о том, как не сами встречи — общаться без конспектов она может в любой аудитории — а вот послесловие к ним мучает, то, которое называется самоедством. Почему, пока она выступала, громко перешёптывались две рослые девчонки, сидящие у окна? Элементарная невоспитанность? Свои наряды обсуждали? Или о кавалерах не наговорились? Почему зевал, не прикрывая рот ладошкой, мальчишка с последней парты — «Камчатки», всем видом показывая, как ему здесь и сейчас не интересно? И с какой стати каждый раз отводил глаза в сторону, хотя она обращалась в первую очередь именно к нему, к его разуму, явный отличник из первого ряда, выбранный ею, как «мишень» для разговора? . Не зацепило? Не понравилось? Скучно? Хотя…

Птичий пух ведь проступает у отрока на щеках! Значит? Ясен пень. Гораздо больше моих пустынных фраз волнует, влечёт, будоражит парня соседка, озорная гимназистка с ямочками на щеках и выдающимися формами под фартушком, нет-нет, да тоже стреляющая глазками «в пол, на двери, в потолок» и вновь в сторону очарованного странника. Ах, Анечка! Прекрати ты этот допрос, неужели сама в их годы не влюблялась? Влюблялась. Только влюбляться нам суждено было ненадолго. До перил военкомата. А после «гражданки», с переобуванием в старшинской каптёрке из туфелек — лодочек в кирзовые сапоги, да переодеванием- обмундированием из лёгких школьных платьиц в колючие гимнастёрки с неподдающимися пуговками на вороте, после саратовской двухмесячной «учебки» — учебного взвода связи — где гаркали на курсантов горластые командиры, как на домашних животных, совсем уж все девичьи сны, томные свидания под цветущими липами и « охи -вздохи» под луной отшибло. Чуть свет старшинский клич: «Подъём! Пять минут оправиться, строиться выходи!» Два кэмэ утренней рысцой вокруг сквера, жидкий манный «пудинг» на завтрак, и каждый божий день наряды, караулы, дневальство, дежурство, политзанятия, плац, строевая подготовка, сто раз на день построения, учебные стрельбы, прогорклая оружейная комната, страшащие неизвестностью громоздкие аппараты связи … Вот во что приходилось влюбляться.

Как передать те ужасы войны юной поросли? А то ты, Аня, не знаешь, как? Больше рассказывать правды, больше честности, а не глянцевого « ура-ура!», вроде как и не было у нас, особенно в первые месяцы войны, ужасного плена, драп-марша от превосходящих сил противника, бездарных действий тупоголовых командиров и расстрелов дезертиров, паникёров перед строем… Окопную правду нужно показывать, чтобы знали юнцы, каких чудищ, каких людоедов мы победили. И про миллионы пленных не скрывать, и про то, что к войне ни черта не были мы готовы, и про жуткие ранения мальчишек- бойцов, и про нелепые смерти, и про отступления… И про победы, конечно же! Пусть горькая будет микстура, зато истинная правда о тех, кто стоял на передовой. И это куда как полезнее и целительнее, чем правдоподобное враньё тыловиков и обозников. Но у нас тут же начнётся худсовет: «очернение», «искажение», «извращение». А вы бы видели, знатоки, то, что я видела…

Как с большой охапкой утром сорванных ромашек бежала по Гомельскому полевому аэродрому на встречу с девчонками-землячками, и вдруг, прямо в их капонир жахнул «оттуда» миномётный снаряд. За ним другой, третий. Оглушительный грохот сопровождал каждое попадание боеприпаса, тошнотворно отравлял воздух едкий дым, не давала дышать гарь, ползла широкой волной мутная смесь пороха и пироксилина. Пришлось свалиться в какую-то отвратительную, смрадную канаву на обочине, прикрыть голову руками, и молиться всем богам: «Господи, помилуй!», просить защиты у мамочки и вновь молиться боженьке, а проклятый немец вёл и вёл обстрел, никак не желая остановиться, перезарядиться, захлебнуться. Последний, самый сильный минный удар превратил в глубокую воронку всё. Рухнули в никуда блиндаж, две новенькие зенитки, а вместе с ними и пятеро девчоночек, молоденьких зенитчиц из нового набора, от которых… которым…ой, боженьки, опять эти страшные воспоминания… которых… просто не стало. Некого и нечего было хоронить…

Это потом, потом наши командиры научились в линейных рядах устраивать ячейки для укрытия бойцов при обстрелах, а в начале войны фрицы упивались нашим незнанием простых фортификационных хитростей, недаром и миномёты свои они называли траншейной метлой, выметающей всё на своём пути…

Успокойся, Анечка, а то опять ведь будешь валидол глотать. Больше чем полвека минуло, и воспоминания твои остались в далёком, как этот ускользающий туман, безвозвратном прошлом. Хорошо хоть никто не помешал книгу издать, где сумела сказать всё, что хотела, что видела своими глазами, слышала своими ушами, знала…

Энергичнее, ещё и ещё энергичнее, ещё и ещё старательнее орудуя мочалкой, Анна Тимофеевна уголками рта улыбается своему отражению в зеркале. С добрым утром, деточки! Я ваша прабабушка. Вы, слава Богу, живёте в благоустроенных домах и квартирах с центральным отоплением, горячим водоснабжением, шикарными ванными и санузлами, с пелёнок знаете разные там смартфоны, шмарфоны, компьютеры. Папы и мамы катают вас на блескучих немецких лимузинах. То, что для меня и людей моего поколения непреходящая боль — Великая Отечественная война — для вас уже далёкая Куликовская битва. Может быть, я неправа, старая брюзга. Не знаю. Но мне часто кажется, что кто — то всемогущий специально заслоняет правду, подлинную историю, не открытые и десятки лет спустя военные архивы плотной непроницаемой ширмой. Хватит вам, дескать, любопытствовать, предки пострадали, отвоевали, завоевали и — баста. Слушайте теперь песни Басты.

Ага! Вот оно, в поддержку моих слов, в голос загомонило курортное радио с развязной ведущей, явно нездоровой на голову. Новоявленная «звязда» сходу повела нескончаемое «ла-ла-ла» вместо слов. Как Тимур говорит, началось в колхозе утро! И, не знающая ни стыда, ни совести хамоватая радиоатаманша — не расслышала, с каким она выступает прозвищем — то ли Кока, то ли Мокко? — приступила к музыкально-обозному воспитанию подрастающего поколения. Для затравки сообщила, что «Два кусочека колбаски у меня лежали на столе». Э? Каково? Браво, пупсики. Дальше? «Рюмка водки на столе». «Реально. Пипец. По чесноку». А ещё «как бы», «на самом деле», «это, как его», «ну, значит», — постоянно повторяет кем-то ведь допущенная к всесоюзному эфиру Кока, самый грамотный из ныне живущих эксперт по туалетной бумаге. Которое утро, со знанием дела, обсуждает она с угодливо подхихикивающими её шуточкам парнями-диджеями применение разных видов «туалетки», отдавая личное предпочтение трёхслойной. Остаётся Коке только одно: всенародно показать применение папифакс на практике.

Убив туалетную тему, «Радистка Кэт», это самое Коко-Мокко, тут же, без всякой связи, переходит на высокие рассуждения — о любви. Песней разъясняет, как забрать её пьяную домой (сама, наверное, эту пошлятину сидя на унитазе сочинила, сама стала распевать), следом гундосит арию про какую- то истеричку и обманутую невесту, а под занавес объясняет, как надо любить по-французски. Истинные парижане — Гюго, Мопассан и Флобер, вкупе с Бальзаком — рты бы открыли от удивления, они же ничего о «сексе — кексе» и знать не знали.

Но терзает не столько ушат пошлятины, походя вылитый Кокой, сколько последствия: после Коки подростки — тинейджеры разве будут слушать историю фронтовички про Днепровскую переправу, про первый её орден — Красной звезды, полученный из рук самого Ивана Степановича Конева, тогда ещё не маршала, а генерала? Про зимние ночёвки в чистом поле под ракитами и, как счастье, ночной сон на не остывшей печке — лежанке, единственной оставшейся посреди пустынного двора на месте сожжённой гитлеровцами хаты…Сон! Спать! Выспаться вдоволь без подъёмов, боевых тревог, ночных дозоров и караулов — вот чего хотелось больше всего каждому армейцу, смыкающему глаза в пешем строю на дальних переходах. Спросите! Подтвердят.

 ***

Солдаты Шестой инженерно-сапёрной бригады, измотанной непрерывными бомбёжками, прицельным обстрелом гитлеровской артиллерии, едва выйдя с передка» в тыл, повалились, как подкошенные, на притрушенный старой соломой пол в каком-то сельском клубе под Валуйками. Чёрт с ним, с обедом, всё равно сухомятка! Отстань ты, каптёр, со своей переобувкой и выдачей чистых портянок, потом, потом, всё потом, успеем, поменяем или отдадим в прожарку ношенные кальсоны и рубахи. А сейчас — эй, подвинься, браток, кину я свой «сидор» под голову и, не буди ты нас, командир, дай покемарить всласть, совсем мы позабыли, что такое нормальный сон, дом и тишина.

Таким запомнился первый январский день сорок третьего. На редкость удачный день. Божественный подарок, когда протопав накануне маршем не меньше пяти вёрст с полной выкладкой — скатками, вещевыми мешками («сидорами»), оружием и снаряжением, повалились покотом и проспали с утра до вечера, чего не бывало, пожалуй, с мирного времени. Спасибо и в пояс низкий поклон незнакомой селянке, прятавшей от солдат лицо под низко надвинутой хусткой ( по-русски — платком), где-то раздобывшей дров и поддерживавшей накал в самодельной «буржуйке», не давая ни на час остыть печному жару. Маме помогали таскать и колоть на щепки дровеняки- штакетины, греть воду в большом чайнике двое её сыновей, судя по росту, вроде как школьники. Такие же, как и она, молчаливые, закутанные поверх куцых пальтишек в бабушкины ветхозаветные платки, извлечённые из глубины домашних сундуков — деревянных «скрынь». В минуты отдыха мальчишки с уважением рассматривали боевое вооружение сапёров: составленные в пирамиду под охраной дневального винтовки с примкнутыми штыками, автоматного вида пистолеты-пулемёты Шпагина, именуемые ППШ, и сами пулемёты на колёсиках, цинковые ящики с патронами… С неподдельным интересом хлопчики, растущие без отца, застывали близ мужиков-храпунов, способных тигриным рыком своим заменить гудок паровоза. Но развлечение длилось не долго. Постояли, потолкались, хмыкая в ладошку и — бегом на улицу, маме помогать. В награду за труды праведные пожилой каптёрщик отчекрыжил семье полковриги ржаного хлебушка и вложил маме в руки чуток отдающий махорочкой кулёк сахарного песка, того, что давали бойцам из расчёта четверть кило на десять дней каждому. Наверное, за счёт погибших сапёров, числящихся ещё живым наличным составом, сэкономил. Вот вам, дорогие, за доброту и заботу вашу, заслужили.

Ближе к ночи, когда бойцы с тихой радостью занимались сугубо штатскими делами — кто стригся, кто брился, кто, как умел, штопал дыры в изношенном «хэбэ» или подшивал подворотничок, запищала рация с позывным «Серебрянка» и сержант Лебедева позвала к трубке комбата. «Солдатское счастье» приказало долго жить: второй дневальный помчался рысью вызывать ротных командиров.

— Старший лейтенант Терляхин, — хрипел прокуренным голосом майор Малюков, — слушай приказ! Скрытно, без огонька, без шума и грохота, разобрать сарай за клубом и к утру оборудовать НП у берега, за гранитными валунами. Маскировка — маскхалатами, каптёр выдаст, лично проверь экипировку каждого, слышишь, каждого бойца.

— Есть!

— Выполняй! Проверю.

— Капитан Алоев! Веди своих с пилами и топорами в лес, бери три волокуши. Оставь одно отделение здесь, разбирать коровники и конюшню. Задача — навести переправу через брод. Всем придётся навалиться, подкрепления ждать неоткуда. Торопись! Пока метель, наши танки войдут к фрицам в тыл, оттуда загасят гадам свечи! За работу!

Приказ штаба по старенькой, изношенной рации Р-105 принимала она, Аня, записала всё дословно, несмотря на страшный рёв, писк, треск и грохот в эфире. Природный слух? Пожалуй. Плюс скрипка и детские уроки музыкального сольфеджио. Очень кстати капитан Алоев недавно подарил ей трофейную губную гармошку с готическими надписями «Третий рейх» и «Олимпия» на обороте…

Ой, что это? Заливается арией Кармен её телефончик с усиленным звуком. Внученька? Дашка? Или опять Оля? Хочет не мытьём, так катаньем получить согласие на встречу? За невоспитанность отчитаю! Нет, всё же, Даша, внученька.

— Здравствуй, моё солнышко! Долетели благополучно? Как погода на курорте? Что? Громче, Дашенька, я тебя совсем не слышу…

— Баушка, родненькая! Громкость подкрути, я тебе показывала колёсико. Нормально мы долетели, я из аэропорта звоню…

— Порту, что, Даш? Какое порту?

— Бабулечка! Глухендря моя родненькая… А — э — ро — порт! Началась регистрация. Клерки в красных фесках и в голубых блузах бегают, все такие деловые, все такие вороватые… Слышишь: «Русские! Кто ко мне за визой, с того 20 баксов, кто хочет два часа в очереди стоять, платите 15». Папуля уже схватился с одним по-прокурорски, мама Тимура Теймуразовича успокаивает. Всё, бабуль, всё, наша очередь. Я перезвоню.
 

 ***

В белгородском селе Хлевище у реки Валуй бригада после удачного сооружения переправы, простояла ещё добрые две недели, пополняясь новобранцами, подлечивая легко раненных в полевом госпитале, утепляясь зимним обмундированием, принимая на баланс не очень — то новое, но вполне ещё пригодное для сапёрной работы оснащение. Там-то и отличился капитан Алоев, сын гор с огромными сливовыми глазами, сверкающими от постоянного недосыпа. До войны борец, чемпион республики, Теймураз обладал такими огромными ручищами-лопатами, что в одной его тонули обе Анины ладошки. Понятно, как он хлопнул тогда пятернёй по каске немецкого разведчика, ступавшего во главе трёх боязливых сопровождающих. Сбились в непроглядную метель фрицы с курса, заблудились в страшном русском лесу, вот и нарвались на сапёрный наш дозор, где находился в тот момент и ротный командир. Трое рядовых «зольдатен», перепуганные, хнычащие, жалкие, сразу подняли руки в гору: «Гитлер капут!». А старший, бывалый капрал, кинулся напролом в лес. Но далеко ли от жёлтенького пистолетного патрона ППШ убежишь? В левом нагрудном кармане кителя убитого вместе с фотографиями белокурой фройляйн, солдатской книжкой, свёрнутой вдвое пачкой дойче марок и лежала та губная гармоника, оберег от русской пули. А зачем убегал? Пережил бы плен, живым остался…

Алоевский орден Красной звезды обмывали уже за бревенчатым перекатом, который лихо «протоптали» наши Т-34. Праздновали в пункте связи, проверив вначале, не заминирован ли отбитый у немцев блиндаж. Новое жильё — командный пункт — устроили для командира батальона, майора Малюкова, в два счёта. Ещё бы! Предстоял редкостный, а потому такой желанный вечер со старшинским НЗ, патефоном, а ещё — с захваченной у панически бежавших фрицев кухней, где нашлись и галеты, и конфеты, и шоколадки в подарок девчонкам. Ей, связистке, трём санитаркам и неохотно согласившейся посидеть за компанию грустной евреечке-снайперше. (Как чувствовала, бедняжка, потерявшая в ровенском гетто обоих родителей, что это и её последняя ночь).

Там, в завоёванном блиндаже, не чета нашему — с капитальным бревенчатым накатом, нарами в два яруса, переносной железной печуркой, чтобы обсушиться, обогреться, чайничек вскипятить, даже с входными дверьми — выделили для Ани удобный закуток, плотно занавешенный плащ-палаткой от любопытных глаз. Оглядевшись, она попросила ребят, уже сооружавших себе полевую казарму на месте колхозной конторы, которую не успели сжечь всё сжигавшие за собой при отступлении гитлеровские выродки, хоть дымовой шашкой, хоть моршанской махрой, а вытравить из блиндажа приторный фашистский дух. «Парфюмерию», как назвал её Алоев, из каких-то едких мыльных жидкостей или вонючих порошков, которыми прежние обитатели поливали и посыпали всё вокруг против вшей, гнид, чего там ещё, клопов, тараканов, крыс, мышей? Наверное …

Капитан Алоев. Отдельная песня. Своих солдат ротный командир берёг, как родных братьев, мог и по шее, а то и по физии дать тому, кто его приказ нарушал, кто без его команды высовывался. Орал на разгильдяев: « Я не хочу твоей маме похоронку писать, понял?» И ещё добавлял вполголоса нечто непечатное о маме. Наиболее тупым (а кто служил в стройбате, в сапёрах? Кандидаты и доктора философских наук, что ли? Нет. Вчерашние плотники, каменщики, дорожные рабочие…). Тем объяснял доходчивее: «Ваши яйца, так вашу и растак, нашим бабам после войны больше вас пригодятся!»

Счастливый год прожила она с Алоевым после войны. Он — черноглазый подполковник, офицерская выправка, широкие плечи, короткая стрижка — бокс, вся грудь в орденах, она — пусть и после контузии, но не утратившая девичьей стати, миловидности, боевая подруга с наградами на светлом парадном кителе и звёздочками на погонах. Если бы не та эвакуированная из Латвии артистка … Но о ней и о нём Аня узнала не сразу, а совершенно случайно, — от соседки по родильной палате, Татьяны. Тогда, когда после тяжёлых, с невыносимыми болями во всём теле (ничего себе, потерпи, когда кости раздвигаются!) появился на свет сынуля, богатырь — Тимур… Утром солнце для неё ярко вспыхнуло, а к вечеру свет померк, когда разговорились роженицы и вдруг, совершенно неожиданно, к слову, выплыла та горькая правда о регулярных «гастролях» Алоева и латышки в сдаваемой этой парочке в наём Татьяниной квартире … «Я же знать не знала, кто они и чего они, Анечка!» После осторожного обзора из окна палаты «счастливого» отца, Татьяна печально кивнула головой : «ОН».

Алоев передал в палату с акушеркой горячие пирожки с капустой, батон ливерной колбасы, сыр, кефир, конфеты её любимые «Мишка на Севере», даже умудрился где- то достать мандаринки. Она ничего возвращать не стала, зачем рождать сплетни, устраивать скандал, нервы ей ещё пригодятся. Только на его поздравительную записку с заботливым вопросом, как ты там, моя золотая, нацарапала огрызком карандаша на обороте: « Мы хорошо. А ты чтоб сдох, кобель!»

Может быть, зря она так сразу, может быть, ещё можно было сохранить семью, привязав любвеобильного папашу к сыну, не она первая, не она последняя в роли обманутой жены. У той же Таньки муж давно живёт на две семьи, и она об этом знает, в отместку загуливает со своим начальником автобазы… Вот и ты, Анечка, с годами, а нашла бы действенный способ отомстить неверному дружочку. Но что теперь об этом. Теперь-то уж нечего. А тогда не было рядом никого мудрого — наставить, успокоить, подсказать. Да и фронтовая кровь всё ещё в полную силу бурлила, бунтовала, бродила, заставляла делить людей только на своих и чужих, на друзей и врагов — без межполосья, без оттенков.

Стоп! Это что, мистика? Придумано? Так на самом деле не бывает? Да в её долгой жизни чего только мистического, каких только чудесных совпадений не бывало. Нет, но надо же. Словно по заказу читают на радио стихи любимого Пастернака:

 Не слушай сплетен о другом,
 Чурайся старых своден.
 Ни в чём не меряйся с врагом,
 Его пример не годен.
 Чем громче о тебе галдёж,
 Тем умолкай надменней.
 Не довершай чужую ложь,
 Позором объяснений.

Борис Леонидович, миленький! Я ведь побывала у вас, в писательском Переделкино, вместе с Тимуром, невесткой и Дашенькой. Постояли мы, побродили у окон вашей обители, послушали здешнюю писательницу, точнее поэта-экскурсовода, оглоушившего интимной подробностью… Оказывается, не в сталинских хоромах в Доме на Набережной, где потолки под пять метров, не в Ялте или в Сочи — в курортном коттедже с видом на море — а здесь, в затрапезном подмосковном домике, где всесезонное удобство — деревянный «скворечник» — во дворе, жил, изумительные стихи писал лауреат Нобелевской премии, автор знаменитого и трижды проклятого романа «Доктор Живаго», принёсшего сколько радости, столько и горя человеку с мировой известностью.

Анна Тимофеевна задумчиво стоит у окна. Поистине, картинки всех воспоминаний — как цыганское одеяло, сшитое из разномастных лоскутов, как рассыпающийся на причудливые узоры детский калейдоскоп; вот стёклышки слепились вместе, а вот раскатились и, попробуй, точно так же их собери. Никогда не получится. Начала про кого? Про Алоева. Так причём здесь Пастернак?

Алоев исправно, каждый месяц (в загсе расписаны они не были, считали, бессмысленно терять время из — за каких-то пустых бумажек ) без её просьб и напоминаний, присылал хорошие деньги на Тимура, даже когда сын достиг совершеннолетия и поступил в вуз, на юридический. Сын ездил к папаше в гости один раз, после школы. Отец сумел хорошо устроиться в Каунасе; возглавил большое строительное управление, какое-то там СМУ, набрал толковых рабочих, приехали к нему даже несколько толковых ребят из его бывшей роты… Алоев умел привлекать людей. А умер, погиб, точнее, более чем нелепо: сорвался с крыши многоэтажки, проверяя по осенней скользоте качество сделанного покрытия. Остался сын, Арвид, и безутешная вдова, Регина. Она звонила ей, Анне, просила приехать.

— Тимур тебе сообщил наш адрес, Анна? Запиши, дорогая: улица Урбшо, дом 39, квартира 15, телефон 1-34-79. Свейки атвикя! А? Плохо слышишь? Тимочка мне говорил о твоей контузии. Я сейчас ещё раз всё продиктую, ты не спеши, Анна. Громче? Я и так громко. Как я живу? Ой, Анна… Из театра пришлось уйти. Не буду говорить, почему. Да. Ты права. У нас хватает наци, ох, эти наци… Я работаю в газетном киёске, прессу продаю. Арвид работает на радиёзаводе, это где старый город, где «Мурава», на Радониёс Армиёс. (Анна поняла: улица Красной Армии). Автобус 16, остановка «Столовая». Анна, когда будешь ехать — дай телеграмму, мы тебя встретим…

Спасибо. Добрая ты, видать, душа, Регина, иначе бы и у тебя счастливая жизнь с буяном, строптивым и своенравным Алоевым не сложилась. Но куда я поеду, в какой Каунас? Прочитать — прочитала, что могла, и про ваш старинный город, и про реки Неман и Нерис, даже стихи поэтессы вашей — Саломеи Нерис — почитала. Кстати, понравились. Видно по стихам, всем сердцем и душой любила она свою Латвию… Я Тимуру перед отъездом к вам много чего о Каунасе рассказала, пусть приедет подготовленным, культурным мальчиком. Прочитала с ним, что в городе сорок четыре памятника, из них три всесоюзного значения, особенно впечатляет ратуша «Белая Лебедь», что Каунас летописный город: восемнадцать музеев, за неделю все не обойдёшь, но в музее Чюрлёниса побывай, Тимур, обязательно. Про духовную семинарию, где готовят ксёндзов, и про музыкальный орган сыну сообщила, вдруг захочет он послушать, да увидеть тот, из семи костёлов самый большой, где орган на 63 регистра… Вспомнилось тогда и мне музыкальное детство, даже подула в хранящуюся под трюмо трофейную губную гармошку.

Для хохмы спрошу нашу председательницу ветеранской организации — можно рассказывать о трофеях школьникам? Представляю, как она тут же губёнки гузочкой подожмёт, плаксивое выражение на безбровом личике сделает: «Что вы, Анна Тимофеевна! Ни в коем случае!». Научилась по имени отчеству, а то взяла, было, наша Самгина моду обращаться ко всем по фамилии, пока её не одёрнула. Это, говорю, не твой, говорю, зауральский ансамбль песни и танца, где ты всю войну проплясала, так что, изволь…

Самгина главный у нас специалист по патриотическому воспитанию молодёжи. А как же. До майора дослужилась на «Калинке-малинке», стала руководителем ансамбля. Бля. А я кто? Старший лейтенант. Подумаешь, фрицевскую засаду в Тернополе с перепуга тремя гранатами уложила, подумаешь, под Барановичами в атаку мужиков подняла, что с того, что бесперебойно связь в «логове» держала. Разве это сравнится с «Катюшей» и матросским танцем «Яблочко» на концерте перед командованием округа? Ну, ты тоже, особо не загибай, не ёрничай, Аннушка. Надо было кому-то и боевой дух солдатам поднимать. И наградами ты не обойдена: Красная звёздочка, две Славы, медали за отвагу и за воинскую доблесть. А Самгина? Ну да, артистка. Но не худший вариант, ей тоже достался и холод, и голод, и толкать плечом по осенней хляби буксующий грузовик с декорациями да попадать на передовой под бомбёжки. Гансы проклятые не разбирали, где артисты, где артиллеристы…

Так что, это в тебе, Аннушка, до сих пор живёт и всё никак не вытравится обида, помнишь ты солёное солдатское присловье, что получал Иван за атаку и за что давали Машке звезду…

 ***

Обиднее всего было, когда ребята при наступлении подрывались на фугасах, заложенных самими же красноармейцами при спешном отступлении в Сорок первом. Гибли ребята на своих снарядах, взорвать которые из-за утерянной карты минных полей не успели.

— Осторожнее, братцы! Славяне, внимание! Держим дистанцию!, — срывали голос ротные командиры Терляхин и Алоев.

 Да разве обойдётся проход по минному полю без парочки тех, которым сам чёрт не брат? В авангарде, обочь лесных посадок, двигались рязанцы- односельчане, то смеясь, то вполголоса балагуря, вот и нарвались. От ведущего только и заклубился столб земли да взвихрилось облачко пыли, а приотставшего ведомого — гармониста Юрку Дьяконова — взрывная волна вначале подняла в воздух, а затем отбросила метров на двадцать от места взрыва и уложила наземь целёхонького. Но…без признаков жизни. И об этом школьникам не надо рассказывать?

Лет десять назад она, тогда ещё молодая и крепкая, поддалась на уговоры Тимура и отправилась с его выпускным классом, учительницей и ещё двумя родительницами в путешествие: из родного Заворонежска поездом в столицу, а там — по Волго-Донскому каналу теплоходом «Садко» к Днепру — к плотине Днепрогэса. Туда, где когда-то пролегали её боевые пути-дороженьки. Ох, как бухало сердце, как пульсировала кровь в висках, напоминая о том, что уж, казалось, навсегда-навсегда позабыто…

Неподвижная и необъятная открывалась необозримая махина гидроэлектростанции, где и как только не воспетая знаменитая Днепровская ГЭС. Установленный на палубе динамик транслировал во всю мощь знаменитый певческий бас: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли…». Ребята охали, девчонки ахали, все щёлкали фотоаппаратами, указывая друг другу на впечатляющие подробности. А притихшая и поникшая Анна Тимофеевна, стоя сбоку припёка, не столько увидела, сколько почувствовала, что вот-вот, сейчас, вон за теми шлюзами плотины, слева, откроется остров Хортица, где в старину собирались казаки-головорезы главного украинского бандюги — Богдана Хмельницкого — воевать против турок.

Тогда, в затянутую пороховой дымкой военную зиму, эстакада, конечно же, не была залита, как сейчас, приятным глазу лимонным светом. Тянулась мрачная серая громада с зияющими проранами в огромном теле, через которые струями, как кровь из поверженного тела великана, струйками пульсировала мутная вода. Босховскую картину ужасных разрушений дополняли огромные груды искорёженного металла, изуверски скрученные в узлы металлические фермы бывшего железнодорожного моста, перекинутого с острова на западный берег, оскалившиеся зазубринами арматуры обезглавленные железобетонные опоры… Остров был совершенно безлюден. Лишь кое где торчали облизанные языками злого пламени и покрытые саваном сажи развалины прежних невысоких построек, скорее всего, былых жилищ. А чуть подальше простиралось голое поле, испещрённое воронками — следами ударов авиабомб. Оно тонуло под припорошенной сиротским снегом серой попоной, и всё было утыкано корневищами дикого бурьяна, жалкими кустиками высохшего ковыля и кострецами степной травы, известной, как «перекати-поле».

Мудрый комбат Малюков, просидевший с Алоевым и Терляхиным в блиндаже за картой и расчётами почти до рассвета (она, засыпая и просыпаясь у рации, слышала), придумал создать небольшую штурмовую группу, способную предотвратить взрыв плотины. Об этой угрозе нашим сообщил на допросе пленный немец-штабист, противный жирный карась с огромной лысой головой и личиком с кулак, чей живот бочонком нависал над …пахом. Немцы, по его данным, уже успели заложить в машинный зал плотины и под опоры сотни килограммов динамита, протянули на удерживаемый ими противоположный берег провода к пульту управления и ждали сигнала, но кнопку пока не нажимали. Может быть, надеялись, что с помощью своей авиации ещё отобьют плацдарм и потому плотину рушить не стоит…

Посвящённый в подробности командир дивизии по прибытии похлопал по плечу Малюкова и ротных. Но отодвинул сапёров («Не вашего ума это дело») и срочно вызвал свой резерв — лучших пластунов-разведчиков, способных бесшумно передвигаться, убивать врага без выстрела, ориентироваться днём и ночью в любой обстановке, умеющих по-обезьяньи лазать по верёвочным лестницам, понимающих друг друга по специальным, понятным только им условным сигналам, в которых ни командир сапёрного батальона, ни его ротные командиры не смыслили ни бельмеса.

Но штурмовая группа получила задачу практически на ходу, не успев, как следует подготовиться, продумать план действий, больше полагаясь на удачу, чем на результат, а потому вернулась с первой попытки молчаливой, злой, уязвлённой, притащив с собой на плащ-палатке серьёзно раненного командира. Комдив предпринял ещё две неудачные попытки штурма, теперь уже с боем, но намного сильнее оказался огневой кулак немца, укреплённый собранными со всех точек пулемётами и автоматами.

Плотину всё равно отстояли. Группа отважных героев, прибывшая из соседнего фронта, смогла подземными ходами проникнуть к огневым точкам врага и устроить там полный омлет, вмиг загасив пулемётные гнёзда. Знают ли в архивах Министерства обороны поимённо тех, кто тогда отличился? Занести бы их имена и фамилии на скрижали Днепрогэса! А тогда… Кто об этом думал? Операция и операция, да, сложная, да, специальная. Но будут операции и сложнее. Нам ещё предстоит долгий и мучительный путь к Берлину… Мысли о звёздах и славе — в ранец!

 ***

— Анна Тимофеевна, голубушка! Да что же это вы, да как же это вы? Сами…Я же просила вас позвонить, мы бы директорскую машину…

— Олечка, не беспокойтесь, сядьте, пожалуйста. Не мельтешите. Ничего страшного не произошло, директор санатория сам предложил мне свою помощь. Прекрасный человек!

— Да, я знаю, это же мой тесть, отец моего мужа, Владимир Васильевич…

— Вот-вот, Олечка, он самый. Но вы мне скажите, я вас ни от каких срочных дел не отрываю, есть у вас полчасика? Нам надо спокойно поговорить.

— Ой, да, конечно, конечно, Анна Тимофеевна. Какие у меня могут быть срочные дела… Я только дверь закрою и поставлю чайничек. Или будем пить кофе?

— Да. Если можно, сварите чашечку. Спасибо. Я здесь присяду? Подсаживайтесь только поближе, у меня со слухом…

Понимаете, Оля, за Советский Союз в Великой Отечественной воевало миллион женщин. Были они, как сейчас говорят, в основном, фертильного возраста, то есть вполне способные строить семьи, любить, рожать малышей. А им было уготовано идти в ад, в самое пекло, на фронт — санитарками, медицинскими сёстрами, радистками, связистками. Встречались мне женщины-партизанки, лётчицы, было много снайперов, среди них моя подруга Риммуля, царствие ей… Впрочем, не буду отвлекаться. Я видела женщин — боевых разведчиц, классных шофёров, занятых на подвозке боеприпасов пушкарям и строительных материалов сапёрам. Воевали женщины в пехоте, артиллерии, даже танкистами. Служили, конечно, и при штабах девчонки, были корреспонденты разных газет, ничего плохого ни о ком не скажу, репортёры такая же боевая профессия, свои статьи они писали не по сводкам, а побывав там, в окопах…

Но всё равно, Оленька, о том, что выпало на нашу женскую долю, ещё очень мало рассказано, мало, да и во многом не так, не по правде, не как было на самом деле показано. Я понимаю, артисткам в кино с маникюрчиком и педикюрчиком ничуть не хо, как мы, валяться в настоящей грязи, смраде и кровищи, когда рядом трупы и обрубки тел … А мы через это прошли, Оля! Мне, воронежской ополченке восемнадцатилетней, добровольцу, дали ППШ, старшина сказал, не набивай диски полностью — под семьдесят один патрон, возвратная пружина слабая, ставь не больше пятидесяти. И я била из него по немцам, когда грозило нам окружение и полное уничтожение; их разведка тоже была не промах, сняли наших беспечных дозорных, как птичек. Тогда — то я и оглохла, Олечка, когда немецкая граната в блиндаж влетела… Думала всё, не оклемаюсь… Бог миловал… Спасибо! Вы помните, что я кофе люблю, выпью с удовольствием… Нет — нет, отвечайте на звонок, не извиняйтесь…
— Вот. И ещё одну важную вещь я вам хочу сказать: как же нужно было всё испохабить, чтобы женщин на фронте показывать только как ППЖ. Да, походно-полевая жена. Конечно, всё было. Даже у маршалов. Великий Жуков отдавал грозный приказ по войскам, предупреждая о наказаниях за «половую невоздержанность», а сам, это же известный факт, при оставленной в Москве супруге жил с медичкой Лидией Захаровой. Но вправе ли мы его осуждать? Но вот обыватели… Ой, Оля, Оля, это не передать, чего же натерпелись бедные фронтовички, возвратившись победителями домой! Вначале, да, вот вам почётные грамоты, вот вам награды, аплодисменты, цветы, поцелуи, объятия, слёзы радости…А потом?

Как из нужников поползли, потекли гнойной струйкою сплетни, наветы, домыслы, утверждаться стали самые последние гнусности. Как же только солдаток, натерпевшихся столько лиха, столько горя, не обзывали, как их даже самые близкие люди, что уж говорить о подлых сплетницах — соседках, не обижали. Я знаю случаи, мне писали девчонки после войны, иные отцы и матери родных дочерей из дома выпроваживали, ты, дескать, весь наш род позоришь, поезжай отсюда, куда хочешь. И уезжали. В никуда. С узелками и рыданиями в груди. Ну, это как? Скажу вам и о другом.

— Знаете, Оля, я отчётливо помню, сама подписывала это письмо, жёны военных в 1947-м году обратились в Верховный Совет СССР с требованием защитить их права на законные пенсии и наследство мужей, оставивших семьи в военные годы и нашедших себе… ну, как точнее сказать, кто счастье, кто пристанище у других женщин. А как же их дети, рождённые в законном браке? А законные супруги, достойно, верой и правдой ждавшие своих мужей с фронта? Видите, как всё не просто? Поди, разберись в каждом конкретном случае, сложном и не однозначном, путаном-перепутанном…

Я не скажу, что озлобление против женщин-фронтовичек было всегда. Где-то, как мне думается, в семидесятые годы отношение к воевавшим женщинам смягчилось. Понятно, почему. У постаревших вдов, тысячу раз пусть меня Бог простит за это поганое слово — и у «брошенок» — да и я сама в их числе, по сути-то, стали забываться, затягиваться старые раны. Годы брали своё. А с возрастом на многое смотришь уже совсем иными глазами и воспринимаешь былое совсем другим разумом, не тем, пылким, юношеским, необдуманным, а холодным, мудрым, взвешенным, вы уж мне поверьте. Бывшие солдатки, фронтовички, стали пожилыми мамами, бабушками, а то и прабабушками. Наше сокровенное прошлое, кроме нас самих, ну, может, ещё самых близких и преданных друзей, никого не интересовало…

Притихшая Оля, отставив кофейную чашечку, не сводила глаз с Анны Тимофеевны, в ожидании дальнейших её слов. Но что ей было ещё говорить, когда всё сказано. Молчание воцарилось за маленьким журнальным столиком. Благоговейное, как в переполненном театральном зале, молчание.

А с библиотечного стенда смотрела на Анну Тимофееву увеличенная фотография молоденькой, улыбчивой девочки Анечки Лебедевой, в необмятой военной форме, без нашивок и без наград. А поверху на ватманском листе, была выведена школьным библиотекарем Олечкой, строка из знаменитой шульженковской песни: «О походах наших, о боях с врагами, Долго будут люди песни распевать…»

Согласно кивнув зазвучавшим вдруг в душе словам песни, Анна Тимофеевна, совсем по-девичьи улыбнулась не столько даже Оле, сколько самой себе, портретной и, вздохнув, продолжила: «Вспомним, как на Запад шли по Украине, Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»

Они — теперь уже вдвоём — молоденькая сеньора Оля и пожилая сеньорита Анна — готовы были допеть душевную песню до конца, да перебил их дуэт вдруг ворвавшийся школьный звонок. Громкий, долгий, заливистый, зовущий сделать выбор: или идти в школьный класс — или не идти. Анна Тимофеевна привстала. Как когда-то портупею, огладила пояс на платье и, лукаво подмигнув своему двойнику на фото, заправила под волосы наушники.

То ли ей показалось в этот момент, то ли на самом деле, та большеглазая девочка с чёрно-белой фотографии, точно так же, лихо, подмигнула ей в ответ: споёмся, Анечка! Не робей!